Стоит ли об этом писать? Диагноз серьёзно захворавшей России ставили начиная с осьмнадцатого столетия сотни умнейших и честнейших людей. Ставили мыслители и учёные, в их числе и иноземцы. Ставили мужи совета и мужи войны. Ставили святые.
Стоит. У тех великих не было ещё этнологической теории, не ясны были до конца взлёты и спады, которые проходит в своей жизни каждый народ. Не было и истории культур, давшей чёткость понимания собственной русской культуры и места её в мире. А самое главное, они наблюдали предпосылки и развитие Смуты XX века. А мы присутствуем при окончании Смуты и можем видеть её панорамно, как бы сверху. А сверху видны три основные составляющие Смуты, на фоне которых революционеры, радикалы, иноземные недруги — всё это просто мелочь.
Русское западничество
Договоримся о терминах
В строго научном смысле западничество без кавычек — течение философской и общественной мысли середины XIX века (период споров западников и славянофилов). Оно весьма непродолжительно по времени жизни и по воздействию на общество, охватывает всего лишь два поколения мыслителей и политических деятелей.
Однако западничество (как, кстати, и славянофильство) ещё с конца прошлого века трактуется публицистами весьма расширительно. Иногда это происходит в полемическом задоре, иногда по злой воле, ради искажения исторических воззрений оппонента, часто по безграмотности.
Мы не склонны ни в коем случае подразумевать под западничеством стремление к социально-экономической или политической модернизации России и отдельных сторон её жизни. При ближайшем рассмотрении такая модернизация может вовсе и не быть западнической, а, наоборот, представлять собой нечто традиционалистское, что не всегда заметно. Западничество не есть заимствование отдельных черт, форм, проявлений, даже имеющих чёткое адресное происхождение, привязанных конкретно к национальной традиции одной из стран европейского Запада. Такое заимствование следует рассматривать в парадигме культурных влияний. На протяжении всей мировой истории подобные влияния оказывали друг на друга самые различные страны и, кстати, великие культуры тоже.
Под западничеством мы подразумеваем стремление представителя этой тенденции перейти целиком в своих вкусах, воззрениях, системе мышления (в т. ч. социально-политического) в другой великий культурный ареал, перейти из восточно-христианской культуры (к которой принадлежат, в частности, русские и большинство этносов России) в западно-христианскую, в культуру Запада. Западничеством мы также будем считать стремление переместить Россию из её суперэтнического ареала в другой — западный.
Исходя из вышесказанного, мощное влияние культуры итальянского Возрождения на русскую культуру в конце XV века, в царствование Ивана III, или в конце XVI, в годуновскую эпоху, не может считаться западничеством. Более того, в русском обществе и культуре до эпохи Петра I никакого западничества как постоянного фактора нет. К сожалению, очень часто (это традиция ещё прошлого столетия) западниками числят исторических деятелей-реформаторов, хотя они оставались людьми своей культуры.
Мы опоздали с университетом
В России для появления западничества сложились две предпосылки ещё в допетровскую эпоху.
Первая — в конце XV века. Россия должна была создать свою высшую школу, но она этого не сделала, что, несомненно, было нашей национальной ошибкой.
Университет — явление довольно позднее. Старейшие университеты Запада начинают свою историю в начале XIII века. Византийская традиция знает университеты с V века, мусульманская (причём на дальней окраине мусульманского мира — в мавританской Кордове) — с VIII века.
До возникновения регулярных высших школ — университетов — высшая школа чаще всего существовала в виде крупных епископских школ. Иногда их считают прямыми предшественниками университетов тех времён. Можно условно назвать такие нерегулярные высшие школы протоуниверситетами.
От университета их отличает нестабильный характер (живёт в каком-то городе или аббатстве видный профессор, собираются вокруг него ученики и последователи — есть школа, а умер или уехал — нет школы). Именно подобный нестабильный характер задолго до возникновения университетов вызвал появление на Западе обширной категории вагантов — странствующих студентов.
Протоуниверситеты знала в своей истории и Россия. Первая высшая школа нерегулярного типа была открыта в Киеве при соборной церкви ещё крестителем Руси святым Владимиром. О высшем характере этой школы свидетельствует появление в следующем поколении уже целого ряда эллинистически образованных интеллектуалов. Даже в самые мрачные годы раздробленности, иноземного порабощения протоуниверситеты сохранялись. Так, в XIV веке эту роль выполнял ростовский монастырь «Григорьевский затвор», который, например, дал совершенное эллинистическое образование одному из блестящих филологов Высокого Средневековья — Стефану Пермскому. Но монастырь не может заменить собою университета даже не потому, что монах не годится в качестве профессора (история знает тысячи и тысячи знаменитых профессоров, бывших монахами), а потому, что университет — совершенно особая среда, полностью подчинённая науке, задачам образования.
До конца XV века университет в России ни в коем случае не мог появиться, ибо его просто некому было основать. Все крупнейшие университеты Запада основывались могущественными государями. До создания единой России Иваном III не было и спроса на большое количество высокообразованных людей. Однако когда этот спрос возник, обучение в России осталось монастырским. Переоценить последствия этой трагической ошибки трудно.
В конце XV века академическая наука в Восточной Европе была в таком же зачаточном состоянии, как и на Западе. Ни о каком приоритете речь идти не могла. Но, возжелав основать университет, русские власти могли бы заполучить сколько угодно высокообразованных греческих профессоров, которых тогда сманивают в огромном количестве в Италию. И первый университет (пусть даже с иноземной профессурой) был бы тем не менее высшей школой нашей региональной культуры. Возникла бы высшая школа своего суперэтноса, высшая восточно-христианская школа. Но момент был упущен, греки уехали просвещать латинский Запад.
А в конце XVI века царь Борис, стремясь учредить университет, уже столкнулся с мощной оппозицией высшего духовенства, обоснованно опасавшегося латинизации. Дело в том, что за минувшее столетие академическое отставание приобрело чудовищные размеры, и, чтобы в эпоху Годуновых основать университет, нужно было не просто пригласить латинских (преимущественно католических) преподавателей, но и ввести латынь в качестве языка преподавания, языка науки. Другого пути уже не было. Однако и в годуновское время, как это ни прискорбно, университет не был основан.
Первая высшая школа в Восточной Европе возникает в виде Киевской коллегии (тогда ещё в составе Речи Посполитой) в 30-е годы XVII века. С переходом гетманской Украины под юрисдикцию московских государей Киевская коллегия становится единственным российским университетом. В Москве же свой университет был основан ещё позже (в 1685 году) как Славяно-Греко-Латинская академия.
Латынь была введена в Киеве и Москве и оставалась на протяжении XVIII столетия основным языком преподавания, и в значительной степени мышления, всех университетов России (в т. ч. Московского, основанного в 1755 году). В результате, запоздав на полтора столетия со своим появлением, высшая школа вестернизировала русских интеллектуалов. Это не делало из них западников, они слишком сильно были привязаны к восточно-христианской культуре собственным вероисповеданием, но предпосылка была создана. Надо сказать, трагическая ошибка XV века была преодолена только к концу XIX. Мы, наконец, получили не только национальные, но и восточно-христианские высшие школы. Однако революция Новейшего времени снова отбросила нас назад. За национальные ошибки приходится расплачиваться веками.
Две культурных агрессии
Вторая предпосылка к появлению западничества была следствием прямой, но весьма растянутой во времени агрессии латинского Запада в западнорусские земли, то есть земли нынешних Украины и Белоруссии. Агрессия протекала не столько в политической, сколько в культурной форме в рамках Великого княжества Литовского и Русского, объединённого с Польским королевством личной унией задолго до поглощения Польшей литовской державы. Обращена эта вестернизация была исключительно на литовско-русскую знать. Именно знать (в полном соответствии со шляхетской концепцией польского государства) подлежала окатоличиванию и постепенному ополячиванию.
Процесс, начавшийся ещё в конце XIV века, медленно продолжался в течение XV — первой половины XVI века. Он создал основу для возможного поглощения Литвы Польшей, что произошло в 1569 году, и с этого момента стал головокружительно быстрым. Ещё два поколения, всего полвека — и предки нынешних украинцев и белорусов остались без национальной знати. В тот момент, благодаря деятельности знати Речи Посполитой, с одной стороны, и иезуитов — с другой, ставится вопрос о латинизации (то есть по масштабам того времени вестернизации) и простого народа бывшего Великого княжества. Это осуществляется, начиная с 1596 года в форме Унии, которую мы склонны рассматривать как инструмент культурной агрессии Запада в восточно-христианские земли Западной Руси.
Если бы западнорусская знать устояла, ареной противоборства Запада и Востока Европы была бы не Украина, а Польша. Но этого не случилось, знать была западными русичами потеряна, а сопротивление организовали средние слои социума: казачество, мещанские братства и интеллектуалы (в основном Киевской академии и монастырей), обратившиеся за помощью к Российской державе.
Всё это оставило мощный отпечаток западничества на западнорусском населении, которое постепенно входило в состав Российской державы. Конечно, это не полноценное западничество хотя бы потому, например, что Киевская коллегия (будущая академия), где преподавание велось на латыни, где была введена в православный обиход иезуитская просветительская драма как учебная драматургия, по-прежнему противостояла латинизации, иезуитскому влиянию на Украине. Но обратим внимание на один типический вариант.
В Западной Руси несколько десятилетий высшее и среднее образование в значительной мере было монополизировано иезуитами и в меньшей — другими римско-католическими кругами. Чтобы получить образование, зажиточный малороссиянин или белорус зачастую притворно принимал католичество, поступал в иезуитскую коллегию, заканчивал иногда Болонский университет, а потом возвращался на родину и каялся православному попу. Но ведь несколько лет притворства не могли не оставлять глубокого следа в психологии, мировоззрении такого человека!
Однако настоящее западничество могло сложиться и сложилось в рамках Российской державы лишь при Петре I. Россия к тому времени осталась единственным государством восточных христиан. Все остальные восточнохристианские народы уже были порабощены либо мусульманами, либо западноевропейцами.
Ещё историк Сергей Соловьёв отметил, что к моменту прихода к власти Петра I русское общество было расколото между тремя партиями: партией старообрядцев, так называемой старомосковской партией, стремившейся законсервировать официальное православие и московскую, к этому времени уже имперскую, традицию, и партией западников-реформаторов. К последней принадлежал клан Нарышкиных, из которого вышел будущий прорубатель окна в Европу. Позволим себе не согласиться с Соловьёвым. Партий было не три, а четыре.
Безусловно, была партия старообрядцев. Старообрядцы — наследники тех русских кругов, которые стремились к национальной исключительности, и следовательно к изоляционизму, ещё в XVI веке. Апофеозом их движения был Стоглавый собор 1551 года. Не случайно и поныне старообрядцы чтут Стоглав. Возникновение старообрядчества было обусловлено политическими событиями. Константинополь пал под ударами турок, а перед этим вынужденно пошёл на унию с латинским Западом. Греки «пошатнулись в вере». Это давало некоторые основания к провозглашению национально-религиозной исключительности. Старообрядцы создавали культурную парадигму «Россия и Европа». Такое состязание Россия выиграть никогда не могла, ибо Россия вовсе не равноценна всему Западу. Можно противопоставить, скажем, Россию и Францию или Западную Европу и Восточную, но противопоставление России и Европы равнозначно противопоставлению византийского мира Нидерландам — вот приведённая к абсурду старообрядческая идея.
Старомосковская партия консерваторов, как и все консерваторы, гарантировала спокойствие и благоденствие своей стране и культуре. Однако из-за отсутствия национальной высшей школы (своего российского университета) старомосковская партия лишилась к концу XVII века блистательных интеллектуалов, которые могли бы противостоять даже начётничеству старообрядцев. Лидером старомосковской партии по праву был патриарх Иоаким, человек по происхождению служилый, мелкий дворянин, консерватор охранительного толка.
Партию реформаторов представляли такие имена, как князь Василий Васильевич Голицын и архимандрит Сильвестр Медведев. Кн. В. В. Голицын — канцлер державы. Антикрепостник, он делал ставку на частную хозяйственную свободу, на либеральное развитие страны. Архимандрит Сильвестр Медведев — универсальный учёный, поэт, писавший латинские и русские стихи, историк, астроном, математик, богослов.
Партия реформаторов была связана с блестяще образованным царём Фёдором Алексеевичем (чье царствование было коротким), а затем с правительством царевны Софьи Алексеевны. Эту партию в обиходе назвали бы умеренными западниками, но мы (как уже говорилось) не считаем сторонников культурного влияния западниками.
Партия реформаторов очень заметна в 80-е годы XVII века своей культурной деятельностью, организацией регулярной армии, большим строительством – в частности, в стиле нарышкинского барокко. Для этого стиля характерно сохранение национальной традиции и активное заимствование отдельных форм западноевропейского зодчества. Это же можно видеть в литературе, живописи, философии, школьном деле. Детищем именно этих кругов стала Славяно-Греко-Латинская академия.
Чрезвычайно важно, что так называемая «Софьина партия» в лице своих лучших представителей апеллировала к общественности, общественному прогрессу и полагала необходимым культурное заимствование у Запада, но не государством, а обществом. Тем самым их деятельность лежала в рамках нормальной парадигмы культурных влияний. Мы не рискнем сказать, что они были демократами. Аристократического начала в деятельности этой группы, пожалуй, больше. Но они, безусловно, антибюрократы и, следовательно, антиэтатисты.
Многовековая русская традиция всегда оставалась антибюрократической. Трудно представить себе страну средиземноморского региона, в которой, как в России, так мало места отводилось бюрократическому правлению. Единственное исключение — Англия. Она тоже пережила свое бюрократическое правление и даже свою тиранию. И всё-таки Англия являлась всё Средневековье страной сословного представительства. Вслед за Англией, опережая Испанию, страной сословного представительства была Россия. Этатизм в России всегда был связан лишь с носителем центральной власти. Но даже носители этатистских тенденций были антибюрократами, поэтому этатистские тенденции в России, не говоря уже об антиэтатистских, были антибюрократическими.
Бюрократия в России XVII века, представленная классической фигурой дьяка, воспринималась всем населением, начиная с низов, только как администрация. Власть же, за исключением верховной власти самодержавного государя, была представлена выборным элементом. «Лучшие люди» судили вместе с любым судьёй (зачаточная форма суда присяжных, что впервые отмечено Судебником 1497 года, но, несомненно, уходящая в более глубокое Средневековье). Выборные должностные лица управляли волостями (земские старосты и целовальники), выборные, наподобие англосаксонских шерифов, лица отвечали за полицейский порядок и низшее уголовное законодательство (губные старосты и целовальники). По сути дела, власть имела под собой мощную демократическую базу. О развитости этой демократии можно спорить, но это была не бюрократическая, а антибюрократическая система правления.
На высшем уровне даже до созыва первого земского собора (парламента русского государства) сохранялась сильная аристократическая традиция, ибо правительство государства (Боярская дума) было аристократическим. Бюрократический элемент в Думе был представлен лишь несколькими дьяками. В сравнении с этим Франция, например, создавала своё бюрократическое правление ещё во времена Филиппа Красивого. В ряде небольших германских государств существовала давняя средневековая традиция бюрократического управления. В России этой традиции не было.
Но этатисты в России были, и это — четвёртая партия, партия Нарышкиных. Видимо, изначально они не были западниками, но стали ими в силу этатистского мышления, в силу того, что Запад именно в XVII веке предлагал образцы бюрократического правления.
Разрушитель традиции
В XVII веке на Западе, особенно в Центральной Европе и во Франции, следовало учиться образцам не демократии или аристократии, а бюрократии, так как в Европе наступал абсолютизм. Он побеждал традиции средневекового сословного представительства и традиции аристократические, подминал под себя городские коммуны. Абсолютизм — один из самых обнажённых вариантов этатизма.
Партия Нарышкиных ринулась в объятия Запада и иностранцев Кукуйской слободы в Москве не из исконного или доктринального западничества, а из своего этатизма, ибо они находили там готовые образцы. Это произошло, когда Пётр I был еще юн, подвержен влиянию и играл в солдатиков (сначала в игрушечных, потом в живых). Он играл долго, не принимая участие в решении государственных дел до переворота 1689 года и даже некоторое время после.
Методологически Пётр I был тираном, укладывающимся в схемы Аристотеля, но тираном не классическим, ибо исходил не из эгоистической тиранической воли, а из примата государства. Среди панорамы этатистов мировой истории Пётр был одним из наиболее выдающихся. Он не случайно играл всю свою жизнь в службу и получал чины, он искренне служил государству, как Левиафану Гоббса. Гоббсова теория пришлась ко времени и к личности.
Антицерковные реформы Петра родились, разумеется, не из его осознанного антиправославия. Просто Пётр не мог себе представить не только мистическую природу церкви, но и социальную природу, он был лишен понятия «общество». Для него также не существовали понятия «нация», «народ». Всё это были атрибуты государства. Человек и государство — других категорий нет! В этой ситуации вполне естественно его заимствование бюрократических форм у Запада (прежде всего у основного противника России в Северной войне — Швеции). Для него это не было и западничеством. Он просто совершенствовал своё государство, конструируя его как некий аппарат или организм, элементом которого являлся любой человек, в т. ч. и он сам.
Здесь не место отмечать исключительную неэффективность петровских реформ: сочинённые на бумаге, они не работали в действительности. Интереснее другое: в сфере государственного созидания Пётр выступает большим последователем Гоббса, чем сам Гоббс. Он создаёт одну из наиболее бюрократизированных систем в мировой истории. Петровские реформы привели к чудовищному росту бюрократического аппарата. Выросла и коррупция, так как нормальные в демократическом и аристократическом обществах неформальные связи, объявленные бюрократической системой вне закона, стали незаконными неформальными связями. Сверхбюрократическая система Петра работать не могла, поэтому на протяжении XVIII — первой половины XIX века шло постоянное смягчение бюрократического характера государства. Домонгольская Русь управлялась княжеской монархией в сочетании с боярской аристократией и вечевой демократией. В 1211 году, пытаясь добиться консолидации русских в единое государство, великий князь Всеволод III созвал первое сословное представительство — прообраз будущих земских соборов. Произошло это на 54 года раньше созыва первого английского парламента. Демократические традиции не умирали в России даже в период иноземных господств и раздробленности: сохранялись в городах сотни и слободы, а среди крестьян сельские и волостные сходы, сохранялась традиция судейства совместно с «лучшими людьми».
Пётр I явился страшным разрушителем демократических русских традиций. Он не просто прекратил созыв земских соборов, он уничтожил их основу — низовое земство, самоуправление, бюрократизировав низшую сферу самоуправления. Интересно вслед за Евгением Анисимовым проследить, как Пётр работал со шведскими прототипами.
В Швеции конца XVII века существовала трёхчленная система областного управления: приход (кирхшпиль), затем дистрикт (херад), и, наконец, земля — ланд. Более высокие ступени бюрократизированной абсолютистской Швеции были, конечно, чиновничьими, низшим же (очень важным) звеном шведского управления был кирхшпиль — самоуправляемый приход во главе со старостой (фохтом). Деятельность прихода основывалась на активном участии в управлении народа, крестьян, что и стало в будущем ядром восстановления шведской демократии.
Разбирая шведский образец, Сенат, естественно с подачи Петра, постановил: «Кирхшпильфохту и из крестьян выборным при судах и уделах не быть. К тому же в уезде из крестьянства умных людей нет». Это про Россию с её многовековой земской демократической системой! Демократия выстраивается только снизу. Разрушая низовую демократию, Пётр I надолго устранял возможность восстановления её и в более высоких звеньях.
Сложнейшее общество XVII века Пётр разрушает его упрощением. Константин Леонтьев впервые сформулировал универсальный культурный исторический тезис: «Всякое упрощение есть деградация», который в наше время был детально разработан Львом Гумилёвым. Мы полагаем этот тезис действительно доказательным и универсальным.
В России XVII века высшим сословием являлось не дворянство, а боярская аристократия. Но виднейшие буржуа в России имеют даже особый титул — «гости», а ещё выше стоят «именитые люди», которые могут сравниться по своему положению с незначительными боярами. Не только виднейшие купцы, но даже зажиточные ремесленники («посадские люди» в терминологии XVII века) и многие крестьяне могли в реальной жизни быть зажиточнее, а то и влиятельнее низовых служилых дворян.
Это была исключительно сложная система, включающая в себя по горизонтали категории людей служилых, людей посадских и тяглое крестьянство. По вертикали они были весьма смещены относительно оси, так что высший слой каждой категории был много влиятельнее и богаче низшего слоя категории более высокой (богатейший посадский богаче рядового дворянина).
Пётр I спрессовал пять различных категорий земледельцев в одну категорию «крестьян», что блестяще доказал Василий Ключевский. Но выдающийся историк начала ХХ века не обратил внимания, что Пётр был упростителем и аристократии, размешав отечественную аристократию в рядах низового дворянства. Уравнитель не может возвысить. Пётр не возвёл служилого дворянина на уровень боярина, а лишь пообещал это, но низвёл боярина-аристократа до уровня служилого дворянина, закрепив уравнительную систему своей Табелью о рангах 1721 года.
Пётр был чрезвычайно активен и в своей культурной политике. Не случайно он строил столицу на голом болотистом месте.
Следует отметить, что русская культура XVII века (особенно в формах искусства, хотя также в политических и социальных формах) уже вступает в формы Нового времени. Стилистически это проявляется в категории барокко. Барокко — первый стиль, который можно точно описать в истории русской культуры. Русская архитектура уже в первой половине XVII века вполне барочна. Другие виды русского искусства становятся барочными в середине XVII века. Стиль барокко не заимствован с Запада. В нём очень мало западных черт. Это — культурное влияние на уровне стадиальной близости. Весь XVII век, включая нарышкинское барокко (последнее двадцатилетие XVII века), сохраняет национальную традицию. Искусство остаётся русским. Но среди восприятия западных форм явно чувствуются эстетические предпочтения. Русским нравится искусство католического южноевропейского круга и отвергается, за редчайшими исключениями, протестантский круг.
Пётр I своей приверженностью к искусству, политическим и социальным формам североевропейских, протестантских, голландско-германских стран противостоял и национальной традиции, и национальному вкусу. Ему нравилось на Западе не то, что нравилось его подданным. Конечно, культурное влияние возможно, но так ли безразлично — какое? В петровскую эпоху русским сословным антибюрократическим формам самоуправления наиболее соответствовали английские образцы. Пётр I к Англии присматривался, однако, поглощённый своим этатизмом, ничего интересного не нашёл. Русскому художественному вкусу соответствовали итало-фламандские формы, можно было заимствовать их, но Пётр насильственно навязывал голландско-германские.
Таким образом, западничество, по-видимому, — это ещё и навязывание не тех форм западной культуры, социальной практики, политического устройства, которые созвучны отечественной традиции. А ведь культура необычайно многообразна и многогранна, если во главу угла ставится отечественная традиция, поэтому на Западе всегда можно найти образцы, достойные подражания, не разрушая при этом систему национального и суперэтнического предпочтения.
Итак, во-первых, Пётр, как истинный тиран, ненавидел и разрушал отечественную аристократию. Во-вторых, Пётр разрушал отечественную демократию, уничтожая её основу на уровне муниципальном, на уровне низового самоуправления. В-третьих, Пётр нарушал традицию нормального взаимодействия с другими культурами, навязывая не то, что органически устраивало большинство его подданных. Он навязывал России облик Голландии, причём не настоящей, а сочинённой им самим. В-четвёртых, Пётр создал, пожалуй, самое бюрократическое государство своей эпохи.
Через период абсолютизма и бюрократизма проходили многие страны. Свой тиран был в Англии — Генри VIII, и парламент, уже ставший традиционным среди европейских, послушно вотировал все безумства тирана. В Швеции при Карле XI риксдаг пикнуть не смел. Но тираны уходят, и муниципальная традиция низовой демократии и даже парламентарная традиция имеют тенденцию восстанавливаться.
А что же происходит в России? Земские соборы и земское самоуправление относятся после Петра I к «непросвещённому» прошлому России. Когда те или иные острые умы стремятся к восстановлению сословного представительства (пусть даже скромного, низового), они начинают искать формы на Западе, причём произвольно выбирают наиболее заметные или модные. Шведы не прививали себе традицию земских соборов. Испанцы не пытались ввести сейм. Все восстанавливали свою представительную традицию. А русские всегда после Петра пытались восстановить чужую, что связано со сложностями. Но даже это не самое страшное.
Дворяне и народ. Раскол этнического поля
Есть много примеров тому, как государства, принадлежащие к разным великим культурам, живут бок о бок и не воюют. Часто в одном государстве веками мирно уживаются представители разных суперэтносов (скажем, христиане и мусульмане). Но Пётр I создает редчайшую ситуацию: он проводит суперэтническую границу не между разными народами, а по ведущему в России великоросскому этносу. Высшее сословие новой России отныне начинает относить себя к культуре западноевропейской. Все же остальные сословия (богатейшее купечество, духовенство, не говоря уже о более низкопоставленных кругах) остаются в рамках своей традиции, своей великой культуры — восточно-христианской. Петровские реформы исподволь вырыли канаву, разделившую этнос на две полярные культурные ориентации. Правда, при Петре это всё-таки была канава, а не пропасть.
Вторая половина XVIII века проходит в основном под знаком Екатерины II. Это — особая эпоха, золотой век русского дворянства, одно из наиболее продворянских правлений в русской истории. Допетровская Россия дворянской не была. Пётр I провел свои реформы с опорой на дворянство, предложив провинциальным служилым людям владычество в стране. Не случайно при Петре применительно к дворянам возник широко употребительный термин «благородное шляхетство».
Но почему использовался католический польский термин? Пётр поляков не любил, католичества не терпел, симпатизировал протестантскому миру. Дело в том, что Польша — самая феодальная страна поздней средневековой Европы. Именно Польша делила подданных на шляхетство и холопство — полноправных и бесправных. Именуя шляхетством свое дворянство, Пётр недвусмысленно давал определённые гарантии: «Служите не покладая рук, не жалея жизни своей, и вы будете такими же всевластными в России, как шляхта всевластна в Польше». Конечно, аристократию подобное не соблазняло — она патриархальна. А вот для провинциальных служилых людей, которые по своему реальному положению были менее значительны, чем богатейшее купечество и даже иные крестьяне, это был соблазн. В социальном плане петровская эпоха, возможно, произвела революцию.
Екатерина II преумножила эту тенденцию, восстановив самоуправление, но самоуправление чисто дворянское. Это не старинное земство, где целовальники избирались из зажиточных крестьян, а во главе сотен и слобод стояли буржуа из этих сотен и слобод. Это — система выборных должностей, которые могут занимать только дворяне.
Более того, екатерининское правление проходит под знаком указа «О вольности дворянской». Пусть не она его приняла, его утвердил за четыре месяца до своей гибели её муж Пётр III в 1761 году, но сказаться этот указ мог именно при Екатерине. Этим указом русское крестьянство попало под исключительно тяжелый податной пресс, а высокоразвитая, по меркам XVIII века, русская промышленность потеряла дальнейший импульс к своему развитию из-за огромных валютных отчислений (от труда русского крепостного крестьянина) на финансирование не русской, а (в погоне за предметами роскоши) французской, фламандской, итальянской промышленности. Главное, впрочем, не в этом.
Русский крестьянин веками трудился на своего барина, что естественно, так как барин всю жизнь защищал русского крестьянина. Не стоит идеализировать отношения служилого человека и земледельца в России. Они были всякими, но они были нормальными. Если служилый человек переходил границы дозволенного, он мог нарваться на крестьянские вилы. Как правило же, этого не происходило, потому что отношения были, в понятии своего времени, справедливыми. Не царь решал, что дворянин не платит налога, ибо тот платит налог кровью. Сам крестьянин знал, что его барин — воин и его содержат как воина.
Но теперь крестьянин узнал, что на его шее сидит бездельник, которому почему-то он, крестьянин, принадлежит. Принадлежит ему и крестьянская земля, которую крестьянин привык столетиями считать своей. И тем не менее этого бездельника он, крестьянин, должен кормить. Не удивительно, что крестьянство ответило на это пугачёвщиной.
Начиная с петровской эпохи за крестьянином остались старинные традиционные обязанности, но добавились и новые, так как отныне он подвергался рекрутским наборам и пополнял регулярную российскую армию. Вот с этой эпохи, когда крестьянин продолжал служить свои двадцать пять лет, будучи оторванным от родных, в российских войсках, а дворянин от этой службы избавился указом о вольности, канава, вырытая Петром, превратилась в пропасть.
Попытка императора Павла I устранить некоторый межсословный дисбаланс привела к гибели самого Павла и к длительной, непрекращающейся и по сей день ненависти к его памяти у представителей того самого западничества, которое возникло за сто лет до его правления. Антинациональная, вне всякого сомнения, особенно со времён Венского конгресса, политика Александра I вызвала национальное негодование. Коллизия ещё усложнилась, потому как защитником национальных интересов выступило западническое дворянство. Попытки русского правительства, влиятельных интеллектуалов, имевших возможность воздействовать на государственную политику, вернуться в свое суперэтническое русло, в рамки восточно-христианской культуры не могли иметь успеха.
Такая политика возникает уже при Николае I, но обречена на провал. Правительство и близкие к правительству круги стремятся восстановить культурное единство с обществом, что образованная его часть встречает в штыки, ибо рассматривает политику правительства как антинациональную со своих западнических позиций. Один и тот же исторический деятель XIX века может в результате дисбаланса XVIII оказаться поборником национальных традиций и врагом национальных интересов и наоборот. В этом не только трагедия тридцатилетнего правления Николая Павловича, в этом также недостаточная эффективность александровских Великих реформ 1860-х годов.
Декабристы представляли собой национальную реакцию на антинациональную политику Александра I. В возникновении декабризма повинны император и бюрократическая государственная политика (поведение Александра I на Венском конгрессе и в Париже, его поведение в отношении проигравшей Польши). Но при этом критика и само выступление, казалось бы, национальной аристократии велись не на национальном понятийном уровне. Ещё историк Василий Ключевский обратил внимание на воспитание декабристов. Они прошли последовательно, волнами, воспитание просветительски-классическое, франкмасонское и, наконец, иезуитское. Эти волны вовсе не складывались в некое целое. Масонство было связано с романтизмом и во многом уже в конце XVIII века отвергало Просвещение. Иезуитизм (последняя волна Контрреформации), несомненно, глубоко враждебен масонству. Но все эти волны, сталкиваясь в образованнейшем русском офицере, всё дальше и дальше уводили его от понимания национальных проблем.
Александр I сказал, когда ему доложили о существовании тайных обществ: «Не мне их судить». Обычно эту фразу объясняют терзаниями его совести из-за причастности к цареубийству и отцеубийству 1801 года. Думается, это не так. Его фраза, вероятно, означала: «Не мне их судить, потому что я такой же, со своим лагарповским воспитанием, стремлением осчастливить всех людей, отчего многих сделал несчастными». Александру I была свойственна высокая этическая самооценка.
Россия не взорвалась на сто лет раньше вовсе не потому, что привыкла к рабству. Тому было три причины.
1. Как ни странно, причастность крестьян к службе. Каждый рекрут из крепостных знал, что вчера он был человек барский, а сегодня — царский. Во все времена, с начала XVIII века и до окончания истории России в её исторических формах, рядовой солдат самого низкого происхождения мог выслужить офицерский чин и даже генеральский. Если не в своем полку, то в соседнем он мог видеть офицера из солдат.
2. Россия и в XVIII, и в XIX веке, несмотря на все парадоксы её правления, продолжает выполнять исторически сложившуюся имперскую функцию: защищает восточных христиан. Так называемые три раздела Польши — освобождение православных христиан от владычества западного. Русско-турецкие войны (две при Екатерине II, потом при Александре I, две при Николае I, при Александре II) — освобождение принадлежащих к той же культуре славян, греков, грузин и армян, даже арабов и коптов от турецкого владычества. Это культурное единство ощущается простым необразованным человеком, да и любым человеком не богословом куда острее, чем принадлежность к строгому догматическому вероисповеданию. Возможность принести пользу своей культуре в какой-то степени сохраняла, невзирая на раскол, национально-культурное единство.
3. Русскую аристократию пытались разрушить все тираны русской истории, но их было всего двое: Иван IV и Пётр I. Аристократия после Петра восстанавливается, особенно в екатерининское, а потом в александровское время. Аристократическая традиция присуща менталитету русского народа в отличие от бюрократической. Русского аристократа стремились сделать таким же чиновником, каким был любой провинциальный дворянин. Но крестьянин хотел в нём видеть аристократа, ответственного за судьбы не государства, а нации, общества, культуры (неслучайно простонародное «барин» восходит не к дворянину, а к старинному термину «боярин»). Отсюда продолжали существовать (правда, всё в меньшей степени) патриархальные отношения земельного дворянина и крестьянина-земледельца. Эта инерция тоже могла бы довольно долго сохранять национально-культурное единство и противостоять деструкции, если бы адекватными реформами удалось преодолеть возникший в этнокультурном поле петровский раскол. Но так не случилось. Чем сильнее аристократическое (шире — поместное) дворянство стремилось к возвращению в национальную традицию, тем активнее в обществе формировались новые категории западников.
Западники XIX века — это маргиналы. Их принято называть интеллигентами, однако этот термин ни в коем случае не соответствует таковому в ХХ веке. Сейчас интеллигентом считается человек, принадлежащий к образованной части общества. В XIX веке интеллигент — это образованный человек, но не аристократ, не помещик, не офицер, не священник (а священство в XIX веке становится всё образованней и влиятельней), не буржуа (всё более заметный в культурной жизни XIX века). Интеллигент XIX века — это образованный маргинал.
Сохрани общество этнокультурную традицию, образованных маргиналов привлекли бы в состав национальной элиты (происходило же это на военной службе, где солдат мог дослужиться и до генерала). Но национально-культурная традиция была разорвана, и маргинал оставался «подвешенным», со своим западническим воспитанием, с неприятием государства обществом, с сознанием общности не с предками, а со всеми угнетёнными. Возвышаясь, маргинал был готовым деструктором. Деструкция же эта — результат раскола этнического поля, происшедшего в XVIII веке. Число же маргиналов в XIX веке неуклонно возрастает в силу вполне объективной причины: вступления русских в фазу надлома.
Фаза этнического надлома
Первый звонок — декабристы
Каждый этнос, согласно этнологической теории Льва Гумилёва, после прохождения фаз подъёма и перегрева вступает в надлом. Несомненно, это — снижение активности этноса. Ещё важнее резкое падение внутриэтнической солидарности, которая является необходимым условием существования этноса. Гумилёв объясняет надлом тем, что в результате фазы перегрева число пассионариев (людей, у которых стереотип служения идее доминирует над стереотипом сохранения рода) сокращается за счёт их естественной убыли. В таком случае (если принять это объяснение, не бесспорное с нашей точки зрения) влияние каждого отдельного пассионария, естественно, возрастает. До надлома они попросту мешали друг другу, им было тесно. Теперь влияние каждого из них увеличилось, и каждый увлекает менее энергичных членов этноса в свою сторону.
Но если о пассионарности можно и нужно спорить, даже принимая гумилёвскую теорию в основных её аспектах, не представляется возможным спорить о наличии самих фаз. Те этносы, чью историю мы можем наблюдать от начала до конца, рисуют нам фактологически смену фаз достаточно точно по Гумилёву. Не он первый заметил прохождение этих фаз. Они были отмечены ещё мифологическим сознанием, а в академической науке фазы истории народов достаточно чётко просматриваются у Джамбаттисты Вико, Константина Леонтьева, далее у Шпенглера, Сорокина, Тойнби. Сейчас это данность.
Что свидетельствует о наступлении фазы надлома у русских в начале XIX века?
Первый звонок — восстание декабристов. В большинстве своём декабристы могут быть причислены не просто к служилому дворянству, а к аристократии. Аристократия консервативна, она во все времена — охранительница государства, ведь для неё государство — её собственность в гораздо большей степени, чем для монарха, не говоря уже о демократии.
Разумеется, аристократия устраивает заговоры, перевороты, меняет не только правителей, но и династии, корректирует государственное устройство. После того как Александр I третировал русских в Париже, чтобы понравиться французам, аристократия должна была бы путем заговора устранить его. Ведь ликвидировала же она, несомненно выполняя функцию национальной элиты, непригодного монарха Петра III. В мировой истории таких примеров тоже множество. Но в лице декабристов аристократия посягает на само государство, на свою собственность. Поистине, известная эпиграмма Ростопчина была уместна! Только надломом можно объяснить такую ситуацию. Никакое воспитание декабристов, никакие иноземные или даже анациональные космополитические влияния не могут объяснить, почему элита сословия принимает участие в разрушении государства, а сословие не отторгает эту часть. Государство постепенно перестает быть «своим».
Рассмотрим персоналии
Гаврила Романович Державин — крупнейший поэт, яркий культурный деятель, глава лидирующего кружка. За свою жизнь был министром у трёх государей и считал для себя службу явлением не только нормальным, но и совершенно обязательным.
Следующее поколение — Николай Михайлович Карамзин. Для Карамзина государство, несомненно, своё, и всё-таки он не стремится к обыденной службе, ищет службу особую и находит её в должности историографа. Указ о вольности дворянской позволял не служить, но этические требования побуждали-таки дворянина искать службы, хотя бы ненадолго. А то можно было и невесты не приискать!
Александр Сергеевич Пушкин служить вообще не любил, не умел, чиновником был плохим, и всё-таки государство — это его государство. Правда, ощущает он это только в напряжённые моменты, когда государству что-то угрожает. Тогда он пишет «Клеветникам России». Можно представить себе Пушкина сражающимся в ополчении, невозможно — служащим в канцелярии. Но Пушкин — деятель русской культуры с необычайно обострённым национальным чутьем.
Уже в поколении Пушкина многие службой откровенно тяготятся. Ещё поколение — и появляются «лишние люди». Однако лишний человек в любом нормальном обществе — это маргинал. Если общество достаточно гуманно, оно его кормит, не даёт умереть с голоду, но больше ничего ему не гарантирует. И при взгляде на мировую историю это справедливо. Лишние же люди 30–40-х годов бравируют тем, что они лишние.
Нас лишают героя
В классической русской литературе XIX века исчезает герой (не персонаж, а герой в античном смысле этого слова). У Пушкина герой есть. Есть он в романтической литературе пушкинского времени. Романтизм вообще без героя жить не может. А что происходит дальше?
Вот Гончаров — писатель первого ряда, человек не чуждый героизма, по собственной инициативе совершивший кругосветное плавание, откуда возвращается с Дальнего Востока сухим путём через всю Россию. В своих записках он с восхищением описывает встреченных им русских людей (офицеров, чиновников, купцов, землепроходцев). Все они сплошь — герои. Однако по возвращении он пишет не о них, а о диванном лежебоке Обломове, человеке в высшей степени лишнем. Понятно, что критики, немного утрируя, видят в его Обломове осуждение Штольца, добродетельного делового человека, который пытается спасти погрязших в нищете и безделии жителей Обломовки, да и самого Обломова. Но не Штольц герой Гончарова, а ведь по пути с Дальнего Востока в европейскую Россию он восхищался штольцами!
В ранних вещах графа Льва Толстого (например, в романтическом «Хаджи-Мурате») герои, конечно, есть, есть они и в «Казаках». Но вот Толстой достигает первой, признанной всем миром высочайшей вершины своего творчества, создав эпопею «Война и мир». В этом огромном сочинении он вывел только одного классического героя — князя Андрея, да и тот ему если и удался, то отнюдь не в своей героической ипостаси. Вторая вершина Толстого — «Анна Каренина». Честный, мудрый государственный муж, умеющий решать самые сложные задачи, выходит у него сомнительным для читателя семейным тираном. Он мог бы сделать «героем» менее серьёзного, довольно бестолкового, но, в общем, честного и храброго офицера. Однако в центре повествования оказывается дамочка, которая сначала портит жизнь первому, затем второму из этих персонажей и далее закономерно приводит себя на рельсы.
Антон Чехов бездельником не был, хотя и не был героем. Он был хорошим врачом, трудолюбивым журналистом, изумительно тонким и работоспособным литератором. Но и этот великий мастер рассказа выводит в своих сочинениях бесчисленное количество бездельников. А ведь его героями должны были бы стать его коллега Ионыч или принадлежащий к его категории просветителей, трудолюбцев Беликов!
У нас достойными внимания оказались те, кто в литературах других стран был маргинализирован самой литературой, не говоря уже об их маргинализации обществом. Из русских литераторов XIX века только у Лескова маргиналы не в центре внимания. Вот Лесков и остался для всех чужим: для левых и правых, для традиционалистов и реформистов, для революционеров и архиереев.
Однако в русской жизни XIX века героев было сколько угодно! Генерал Ермолов и Пётр Столыпин, Муравьев-Амурский, Кауфман-Туркестанский — можно называть множество имён из всех сословий. Достаточно вспомнить один только род Муравьёвых (три поколения и три ветви одного рода).
Сенатор Муравьёв-Апостол, блестящий дипломат, человек безупречной нравственности, который в эпоху сближения России с Францией при жёстком императоре Павле I рискнул вразрез с отечественной политикой предоставить политическое убежище французским эмигрантам, будучи в одном из крошечных германских государств представителем российского флага. Естественно, никто не посмел арестовать находившихся под покровительством русского агента, даже Франция, которая и не заметила бы границ любого Бадена. Но своего императора Муравьёв знал, и знал, что его карьера могла кончиться. Однако известен документ, где рукою Павла начертано: «Действительный статский советник Муравьёв-Апостол поступил по совести. Павел».
Два сына сенатора — самые яркие и благородные представители декабристского движения, кузены (три брата Муравьёвых) — тоже достойные декабристы. Никита Муравьёв — автор разумного умеренного проекта конституции — в противовес безумной, деструктивной «Правде» Павла Пестеля.
С этим либералом и пятью революционерами в ближайшем родстве генерал Муравьёв-Карский, взявший ряд самых суровых и стратегически важных для России турецких твердынь, и поразительный Муравьёв-Амурский — созидатель российской Сибири и человек, под покровительством которого ссыльные декабристы совершили в Сибири великое дело просвещения.
Их же родственник — Муравьёв-Виленский, которого советские авторы предпочитают именовать Муравьёвым-Вешателем. А ведь это была лишь шутка. На первом приёме по случаю назначения виленским губернатором его издевательски спросили, не из тех ли он Муравьёвых, которых повесили. На что Виленский жёстко ответил: «Я не из тех Муравьёвых, которых вешают, а из тех, которые вешают». Сказано это было так сурово и твёрдо, что и вешать не пришлось.
Был ещё и Андрей Муравьёв — поразительный духовный писатель, паломник к святым местам Палестины, Греции, Рима, России, чьи книги только сейчас начинают открываться нашему читателю. Был Муравьёв — министр юстиции, ещё несколько интересных Муравьёвых — военных.
Героев хватало, но о них не писали; между тем страна процветала.
Чудо, которым была Россия
Хозяйственный подъём второй половины XIX века сменился хозяйственным бумом начала ХХ. Россия переживала демографический взрыв. В пятидесятые годы нашего века численность российского населения (по западным данным) должна была превысить 300 млн. человек. Одних это страшило, другими воспринималось как признак неизбежного великого будущего России. Наконец, только во второй половине нашего века, благодаря исследованиям физика Федосеева, стало известно, что на 1913 год наш жизненный уровень был несколько выше, чем у самой Англии. 75 лет советской власти мы учились видеть только свои дореволюционные недостатки и не замечали, что, скажем, старая Россия производила практически все виды продукции, что её автомобильная промышленность была на уровне немецкой, а авиационная — на уровне американской. Подобные примеры можно привести из разных областей.
Русское хозяйство сохраняло заметную национальную специфику. Значительный удельный вес в экономике предреволюционной России составляли весьма процветающие мелкие, и даже семейные, предприятия, высококвалифицированные кустари, которые имели экспорт в страны Европы, но мы продолжаем считать это признаком отсталости реакционной царской России, хотя конец ХХ века показывает, что наиболее динамически развивающимися предприятиями современного Запада являются средние и мелкие (в т. ч. семейные) предприятия, более гибкие, эластичнее приспосабливающиеся к требованиям рынка.
Русские рабочие в 1910-е годы имели самую совершенную систему страхования труда и гарантии для наёмных рабочих, что признал президент США Тафт, а мы до сих пор продолжаем подозревать, что несчастному угнетённому русскому рабочему почему-то было необходимо, опережая западных коллег, совершить социальную революцию.
С середины прошлого по вторую половину нашего века (130–140 лет) живёт замечательная русская философская школа. У кого угодно это уже называлось бы русской классической философией. По продуктивности идей, трудов, по влиянию на мыслителей других стран были две сопоставимые с ней эпохи: греческая классическая и немецкая классическая философии. Мы этого не замечаем поныне.
Итак, мы не замечали и не замечаем собственных преимуществ и продолжаем подчёркивать собственные недостатки. Ещё в середине прошлого века универсальный мыслитель Алексей Хомяков отметил, что мы заимствуем недостатки Запада, проходя мимо его достоинств. Недостатками Запада мы вытесняем собственные достоинства, при этом наши недостатки при нас остаются. Наблюдение Хомякова справедливо и для ХХ века, включая его 90-е годы. В этом нет ничего удивительного — это классическая надломная ситуация.
Что же касается высочайшей русской культуры XIX — начала XX века (пушкинская плеяда, Серебряный век, блистательная русская архитектура), то для фаз надлома высокая культура естественна. Например, фазу надлома итальянцы проходили в эпоху Возрождения, первыми из западноевропейцев. Италия впитала раньше средневековой Европы импульс Ренессанса, идущего из Константинополя, дала наиболее блистательные результаты — эпоху Донателло, Боттичелли, Леонардо. Но кончилась эта эпоха для Италии не только тем, что французские и испанские войска разорвали её в клочья и оккупировали (мы тоже не раз были оккупированы), но и гораздо большим национальным позором — тем, что итальянцы убивали друг друга: одни сражались в испанских, другие — во французских войсках (что прекрасно описано в романе прошлого века «Турнир в Барлетте» д’Адзельо).
Фаза надлома вообще тяжёлая фаза, а выход из надлома любому этносу обходится дорого. Поэтому, предаваясь бесконечной скорби по поводу людских потерь ХХ века, мы лишь продолжаем вести себя как люди надломной эпохи. Для немцев выход из надлома — это Тридцатилетняя война. Она шла на территории германских земель и стоила жизни двум третям немцев. Это печально, но уцелевшей трети хватило на германский романтизм, немецкую классическую философию, великолепную — в Западной Европе, конечно, лидирующую — немецкую музыкальную школу, борьбу с превосходящим противником в двух мировых войнах и, в конце концов, нынешнюю процветающую Германию. Всему своё время. Они заплатили множеством жизней за выход и вышли. Помнить надо о другом.
Не все этносы выходят из надлома, как не вышли ахейцы (предшественники греков), готы, лангобарды в раннем европейском Средневековье. Но есть и позитивные соображения.
Россия в начале ХХ века переживает не только хозяйственный и культурный подъём. Русские явно возвращаются к национальным и, более того, региональным восточно-христианским традициям. Это проявляется во множестве черт.
Например, давно замечено, что величайший русский святой XIX века Серафим Саровский и величайший русский поэт Александр Пушкин, будучи современниками, ничего не знали друг о друге. А в следующем поколении наиболее яркий философ Иван Киреевский и крупнейший монашеский авторитет Макарий Оптинский взаимодействуют, занимаясь книгоиздательством, они — близкие люди. Ещё поколение, и монашеская традиция становится не лидирующим, но заметным элементом русской культуры. Для Константина Леонтьева Амвросий Оптинский и Оптина пустынь — стержень его философского творчества. В Оптиной бывали все сколько-нибудь заметные деятели русской культуры.
Архитекторы в середине XIX века тоже уже обратились не только к национальной, но и к православной традиции. В середине XIX века живописцы изображали монахов либо пьяными, либо дерущимися друг с другом в трапезной, а в конце XIX века для Василия Нестерова монашеский подвиг — основная тема творчества.
Есть много оснований полагать, что к началу ХХ века русская культура обладала потенциалом Возрождения. После работ академика Конрада Возрождение воспринимается как универсальная историко-культурная категория, как форма культурного подъёма через обращение к классической древности. Конечно, для каждого Возрождения в каждую эпоху в каждой стране существует своя классическая древность. Для итальянского Возрождения XV века ею была римская античность, а для китайцев эпохи Тан — Китай эпохи Хань. Но именно возможность подобных сопоставлений делает Ренессанс универсальной категорией.
Русская культура переживала Возрождение в стилистических формах модерна. Особенность русского Возрождения в том, что избранных периодов классической древности было несколько: античность, Древний Египет, западноевропейское Средневековье, но доминировало, конечно, отечественное наследие (прежде всего русское Высокое Средневековье XIV–XV веков).
Анализ эволюции русской поэзии от символизма к акмеизму, русской архитектуры от историзма к модерну, русской живописи от плакатно-политического передвижничества к тому же модерну Нестерова, Билибина, Кустодиева, художников «Мира искусства» показывает, что тенденции деструкции уступают место тенденциям созидания.
Примерно то же самое происходит в обществе. В конце XIX века общество ещё сочувствовало революционерам и дружно оплакивало их, если они плохо кончали свой жизненный путь. В 1910-е годы общество от революционеров отвернулось. Сборник «Вехи» 1909 года вызвал бурю негодования в интеллигентских кругах, но возражали, критиковали, бесновались представители старшего поколения, а молодежь «Вехами» зачитывалась. Очень вскоре повзрослевшие гимназисты и студенты, прочитавшие «Вехи», были бы навсегда потеряны для революции, для деструкции, для надлома.
Давно уже отмечено, что, если бы столыпинская реформа завершилась (предположительно она должна была окончиться в 1926 году), для революции навсегда были бы потеряны крестьяне.
Революция «вовремя»
Всё это позволяет предполагать, что Россия в начале ХХ века обладала нереализованным потенциалом культурного возрождения, а русские обладали потенциалом выхода из фазы надлома. Если наша гипотеза верна, то надлом у русских был очень кратким (примерно столетним), зато чрезвычайно продолжительна самая тяжёлая переходная фаза — выхода из надлома в инерцию. Кроме того, мы осмеливаемся полагать, что совокупность этносов России в некотором смысле вовремя прошла через революцию.
Французы свою революцию прошли после окончания надлома самым неудачным образом — в фазе инерции. В результате они романтизировали и героизировали революцию, до сих пор сохраняют бандитское песнопение в качестве национального гимна, а революционные цвета сделали национальным знаменем. За это они расплатились на протяжении почти полутора веков тремя революциями, директорией, двумя империями, двумя реставрированными монархиями, пятью республиками, генералом Буланже, вполне реальной гражданской диктатурой Леона Гамбетта, попыткой фашистского переворота. Короче, французов полтораста лет трясло, и только великий француз генерал де Голль в конце инерции дал Франции стабильность.
Англичане прошли свою революцию более чем на сто лет раньше — в фазе надлома. В фазе инерции они (ровесники французов) не только не сохранили революционной романтики, героики и истерии, но сделали революцию для себя неприличной. Английский традиционализм — это традиционность, но также отрицание всякой и всяческой революции. Если и есть культурная категория английскости, то она обращена к нормандскому, англосаксонскому, даже британскому, кельтскому Средневековью, к античной кельто-римской древности. Она обращена и к более близким эпохам — к традициям елизаветинского времени, когда Англия становилась властительницей морей; к традициям викторианским, когда Англия была уже самой благоустроенной, процветающей державой, хотя и не самой богатой; к любым другим традициям — только не к революционным!
И русские, в тяжёлых условиях, при серьёзном противодействии многих соседей, выходя сейчас из надлома, могли бы точно так же сделать неприличной свою революцию. Тогда нас может ждать по-своему переживаемая некая викторианская эпоха и будущая благоденствующая Россия. На это не жалко ни трудов, ни средств. Любых средств.
Антисистемы в России
Ложь для них праведна
Антисистема — категория новая в гуманитарном знании. Понятие антисистемы предложил Лев Гумилёв. Он уделил много внимания этому историческому явлению. Ему посвящена заключительная глава основного трактата Гумилёва «Этногенез и биосфера Земли», значительная часть главы «Этногенез и культурогенез» работы «География этноса в исторический период».
В своих работах по русской истории Гумилёв тоже обращал внимание на антисистемные явления. По сути дела, антисистема принадлежит не этнологии, а культурологии, истории культуры. Но Гумилёва это заинтересовало, он подробно и убедительно описал — хотя и не определил — эти структуры, разрушительные для этноса. Ибо антисистемы — структуры, способствующие сокращению жизни этноса, а следовательно, разрушительные для общества и могут рассматриваться в обеих областях исторического знания.
Нам представляется важным внесение категории «антисистема» в область политической истории, социологии, политологии. Возможно, это важная категория и для ряда областей географической науки.
Весьма интересно — и к этому мы ещё вернёмся, — что Гумилёв не дал дефиниции антисистем. Но называл их и призраками систем, и системами, стремящимися сменить мироощущение на обратное, сменить знак стереотипа поведения данного этноса или его части, субэтноса, социальной страты. Лев Гумилёв убедительно отмечает ряд характеристических черт антисистем. Антисистемы отличаются негативным мировосприятием и, как следствие этого, стремятся к разрушению мироздания. Таким образом, пафос антисистемы — самоубийство системы.
Антисистемы, или большинство их, рождаются в зонах контакта великих культур, из чего можно сделать вывод, что большинство антисистем синкретичны. Несколько более смелый и, быть может, преждевременный вывод: все синкретические конструкции — религиозные, социальные, философские — суть антисистемы или ведут к образованию антисистемы. Антисистемы всегда характеризуются разрешённостью лжи или даже праведностью лжи для адептов данной антисистемы. Из этого наблюдения необходимо вытекает следующее: антисистемы, по крайней мере в своей социально структурированной части, герметичны и представляют собой структуры с множеством степеней посвящения, в которых на каждой новой ступени посвящаемому открывается некая новая «истина», иногда полярно исключающая «истину» предыдущую. В силу разрешённости лжи адепты антисистемы охотно используют любые привлекательные стереотипы системы, на которой паразитируют. Правильно воспитанный кармат, принадлежащий к антисистеме мира ислама, вёл себя с шиитом как шиит, с суннитом как суннит, казался христианину — христианином, еврею — евреем.
Эта тенденция универсальна, и из неё проистекает печальный вывод о невозможности полемики с антисистемой. Любой наш аргумент будет незамедлительно присвоен и предложен нам уже как аргумент антисистемы. Исключительное удобство разрешённости лжи!
Наконец — и это особенно важно при рассмотрении русской культуры, — если антисистема, захватывающая большинство населения небольшой страны или большинство членов некоторой замкнутой группы, стремительно подталкивает их к самоубийству, то совершенно иная ситуация наблюдается, когда представители антисистемы захватывают власть в некотором регионе, большинство населения которого не включено в антисистему. Тогда антисистема меняет знак. Прекращая саморазрушение, она порождает в обществе более или менее деспотический режим, в котором представители антисистемы образуют элиту. Этот режим не разрушает сам социум, ибо социум рассматривается представителями элиты только как некое средство их собственного антисистемного благоденствия, как рабочая скотина. Подобные, сменившие знак, антисистемы могут жить долго, отказавшись от основного принципа антисистемы — отвержения мироздания. Однако, потерпев политическое поражение и потеряв место «элиты», подобная антисистема снова меняет знак, ибо законсервированный характер не меняет её сущности: потеряв власть, перестав быть «элитой», антисистема снова становится антисистемой, снова подталкивает этнос к саморазрушению.
Существуют два вопроса, поставленные Львом Гумилёвым и, как нам представляется, весьма далёкие от разрешения. Так, учёный сблизил понятие антисистемы и химеры, ложноэтнической общности попыткой искусственно, политически или шире, социально-культурными средствами, сформировать этнос. Гумилёв приводит в разных своих работах множество примеров химер и достаточно убедительно показывает неизбежность их распада. Но вот насколько антисистема — порождение химеры (а учёный всё более склонялся к этой точке зрения), нам, думается, судить преждевременно.
Антисистемы, как видно из работ других авторов, могут рассматриваться уже в древнейшей части документальной истории человечества, на материалах IV–III тысячелетий до нашей эры. В эти эпохи сама чрезвычайная разрежённость населения делала сомнительной попытку химеризации. Химеры недолговечны, в то время как срок жизни антисистем может исчисляться многими столетиями, а может быть, и тысячелетиями. Попытка химеризации подразумевает значительность межэтнических контактов. Антисистемы тоже часто возникают в зоне межэтнического контакта, особенно синкретические антисистемы. Но пока невозможно доказать, что антисистемы всегда рождаются только в зоне контакта. Категория «химеры» принадлежит этнологии, без сомнения. Категория антисистемы скорее принадлежит культурологии. Оба эти явления, несомненно, деструктивны для этноса и для социума, однако химеры распадаются самостоятельно от внутренней деструктивности. Можно предполагать, что антисистемы самостоятельно не распадаются никогда. Все исчезнувшие антисистемы подвергались истреблению.
Таким образом, преждевременно считать антисистему порождением химеры, или, осторожнее, процесса химеризации, а вот антисистема действительно может стремиться породить химеру, что прекрасно иллюстрирует история России. Действующая в революции антисистема или группа антисистемы, придя к власти, предприняла попытку тотальной химеризации, создания ложноэтнической общности «советский народ». То, что химеризация не удалась, может считаться большой удачей русского общества, но тем не менее такая попытка имела место.
Ещё один вопрос, порождённый гумилёвской разработкой антисистем, возможно, и не может быть разрешён средствами исторической науки. В самом деле, совершенно не ясно, каким образом антисистемы могут консервироваться, в течение длительного времени сохраняться в скрытом, «эмбриональном» состоянии и затем воспроизводиться. Манихейская антисистема прекращает своё существование, во всяком случае не упоминается в исторических источниках, уже в VI веке, а в X веке антисистемы манихейского корня распространяются по всем культурам средиземноморского ареала. Где хранилось учение манихеев в продолжение трёх-четырёх столетий и в каких формах, нам неизвестно, но философы, историки, практические деятели Средневековья не ошибались, именуя павликиан и богомилов, катаров и альбигойцев манихеями. Повторим ещё раз, что, возможно, эта проблема неразрешима. Если антисистема в неблагоприятных условиях обладает способностью сжиматься до размеров небольшого кружка, никакие исторические источники не донесут до нас этой информации. Как ненавидели мироздание, как убеждали самих себя и немногих приближённых адептов в допустимости и праведности лжи, на каких кухнях злобствовали, глядя на окружающий мир, те, кто сохранял антисистему на протяжении многих поколений, мы можем только гадать, строить фантазии, но наши гипотезы не будут научными, ибо невозможно существование источников, на которые эта гипотеза бы опиралась.
Именно эта способность антисистем как бы исчезать, а затем реконструироваться, более всего подталкивает нас к скептическому отношению к самой гумилёвской теории. А быть может, антисистема есть нечто чисто умозрительное? Может, подобным образом было удобно провести обобщение одному Гумилёву? Нам представляется, что, хотя термин «антисистема» — недавний, хотя источники именуют их по-разному: антисистемы оказываются ересями, группами революционеров, интеллектуальными клубами, — тем не менее Гумилёв был прав, и общие черты антисистемы мы можем достаточно убедительно проследить. Люди не знали категории антисистем, и тем не менее отдельные религиозные и философские конструкции в разные эпохи, сталкиваясь с разными культурами и социальными системами, вызывали отчаянное и агрессивное сопротивление окружающего мира. Сасанидский Иран был исключительно веротерпим. В нём, кроме зороастрийцев, уживались представители разных религиозных систем, а христиан начали принимать раньше, чем терпимость к ним проявил императорский Рим. И тем не менее манихеи подвергались истреблению. Римский мир был иным и лежал в рамках иной великой культуры, античной, и тоже стремился к истреблению манихеев. Терпимость первоначального победоносного Халифата была достаточно высокой, правда, первые мусульмане старались обратить или уничтожить язычников, но и христиане, и иудеи, и зороастрийцы могли существовать в пределах Халифата вполне безбедно, уплачивая лишь незначительный дополнительный налог. В то же время зиндиков уничтожали, и даже существовала специальная должность инквизитора, чей пост назывался «палач зиндиков». Кстати, «зиндик» — от слова «зенд» — знание, калька с греческого «гностик». Но это практические представления самых разных народов. Мы можем привести длинную иерархию, в которой не последнее место займет практически поголовное истребление исмаилитов, подчинявшихся Старцу Горы, победоносными монголами.
Генетическое родство многих антисистем не было секретом и для многих самых образованных деятелей Античности и Средневековья. То, что академическая наука до относительно недавнего времени не выделяла антисистем, не удивительно. Слишком иррациональным оказывался предмет изучения. Но до поры. Появляются религиоведение, история культур, этнология. XX век отличается в лучшую сторону от предшествующих эпох существования академических университетских наук тем, что ни один предмет не может быть исключён из числа изучаемых. Кроме того, поразительные наблюдения делаются на стыках различных академических дисциплин, и, что уже совсем интересно, делаются не только учёными, а и художниками слова, и философами. Так происходит и с антисистемой. Гумилёв начал изучение своих антисистем с периода эллинизма. Но мы теперь можем предложить рассмотрение их со значительно более удалённой исторической эпохи.
И все они описывали антисистемы
Рассматривая в своем трактате «Вечный человек» столкновение Рима и Карфагена, Гилберт Честертон, решительно принимая сторону Рима, даёт Карфагену удивительную характеристику: город, государство, общество, которое верило, что зло всегда побеждает. Эмоциональная, ненаучная оценка? Однако если мы обратимся к статьям современного американского исследователя ханаанейской мифологии С. Гордона, то увидим, что эта система, из которой выросла и религиозная система Карфагена, именно такой и была, и основополагающие мифы Ханаана повествуют о преобладании Ваала над древним богом Элом. Но ведь Эл на семитических языках означает просто «Бог»! И таким образом, мифология Ханаана содержала определённый момент отвержения мироздания, негативного к нему отношения. Кстати, антисистемы часто полагают, что зло неизбежно побеждает. Сомневающийся в этих словах может обратить внимание на любые советские учебники истории. В них в каждую отдельную историческую эпоху побеждает зло — крестьянам всегда становится жить хуже и хуже, даже удивительно, как крестьянство ухитрилось просуществовать до XX века.
В известнейшем трактате «Социализм как явление мировой истории» Игорь Шафаревич рассмотрел уравнительные социалистические тенденции начиная с шумерских храмовых государств, то есть почти на протяжении пяти с половиной тысяч лет. Определённые примеры в работе Шафаревича могут считаться спорными. Так, спорна попытка применить категории социализма для рассмотрения истории Египта. Границы уравнительных тенденций в древнейшей китайской истории, безусловно, должны быть скорректированы. Китайский материал был воспринят автором некритически, но это ничего не меняет. Достаточно того, что социалистические тенденции просматриваются на протяжении тысячелетий, и они всегда в той или иной степени разрушительны. Стремятся к разрушению социального уклада, к его предельному упрощению, разрушению аристократии, религиозной общности, семьи, бюрократизации государства и бюрократизации жизни.
Таким образом, эти системы подпадают под определение антисистемы, данное Гумилёвым. Является ли социализм антисистемой или социалистические черты присущи большинству антисистем — могут показать только специальные исследования вопроса. Во всяком случае, чрезвычайно важно, что трактат Шафаревича рассматривает историко-культурные явления, аналогичные соответствующим главам и статьям Гумилёва, часто просто одни и те же. Шафаревич даже утверждал, что итог социализма, логический финал, к которому он должен прийти, — это массовое самоубийство. К самоуничтожению стремились типические антисистемы в силу своего негативного восприятия мироздания. Мы можем на недавних примерах отметить правоту подобного утверждения. К самоубийству этническому, тотальному самоубийству вела кхмерский этнос социалистическая система Пол Пота. Гайанская трагедия, чей масштаб был меньше (несколько сот человек), увенчалась на глазах ужаснувшегося человечества успешным групповым самоубийством. Если внимательно изучить замкнутые секты, которые практиковали групповое самоубийство на протяжении XX века, — а ряд примеров имеется, — возможно, удастся найти повторяющуюся социалистическую тенденцию, и, несомненно, рассматривая подобные секты, мы найдем во всех них антисистемный характер.
Обращение к мифологическим системам древности и древним культурам дало возможность обобщить антисистемные явления ряду величайших литераторов нашего столетия. Так, великий мистический поэт Даниил Андреев в своей «Розе Мира» усмотрел общее в разрушительных религиозно-философских системах и применил к ним термин «религии левой руки». По сути дела, он собрал под этим названием то, что у Гумилёва названо «антисистемой». Интересно, что сделал это человек, предельно религиозно терпимый, сочинения которого прямо призывают к содружеству религиозных и культурных систем.
Выдающийся английский писатель Джон Рональд Толкин, чьи произведения посвящены активной борьбе со злом, неоднократно описал действие лжи во всей его разрушительности. Можно — как в «Сильмариллионе», так и во «Властелине колец» найти многие черты антисистем, однако в соответствии с жанром творчества, в вымышленной, сказочно-мифологизированной форме. Нам представляется, что особенно чётко антисистема прослеживается в хронике «Падение Нуменора».
Многие работы учёных-религиоведов дают нам основание утверждать, что классические антисистемы, убеждённые в примате зла, в примате деструкции в нашем мире, часто явно или скрыто стоящие на позициях негативного мировосприятия, никуда не исчезли и если не были заметны в XVIII — первой половине XIX веков, то зато сейчас, в наше время, их великое изобилие.
Антисистемами современности занимался видный американский учёный, православный иеромонах Серафим Роуз. Этому посвящена его работа «Православие и религии будущего». Автор рассматривает, как разрушительны синкретические секты и системы, то есть то, что образуется в религиозно-философской жизни в результате смешения нескольких религиозных учений с принципиально различными системами ценностей, в результате смешения несовместимого. Подобные смешения делаются всегда ценой насилия над системой, то есть ценой лжи. Ибо совершенно невозможно образовать непротиворечивую синкретическую структуру из идеалов, скажем, буддизма и христианства, потому что христиане — последовательные реалисты, а для достаточно глубокого буддиста мир реальный — это майя, иллюзия. Тем не менее такие секты появляются. Они всегда или часто являются антисистемами, они вносят деструкцию в данное общество, а следовательно, сокращают жизнь данного этноса. Богатейшую панораму синкретических антисистем теперь уже удобнее наблюдать не в Америке, а в России, где последовательно даже в поле зрения печати оказываются «Белое братство», «Богородичный центр» и ещё более причудливые секты. Менее заметно, но постоянно действуют такие синкретические антисистемы, как секта американского корейца Муна, чья деятельность запрещена в ряде европейских стран.
Наш современник, незаурядный апологет и философ диакон Андрей Кураев в своих статьях описал ещё несколько интересных особенностей антисистем нашего времени. Например, склонность, в силу разрешённости лжи, скрывать религиозные объединения под вывеской научных, научно-просветительских обществ.
Об антисистемных явлениях в академической среде и возможности сложения антисистем ещё в 50-е годы писал замечательный английский писатель и апологет, друг Джона Толкина Клайв Льюис. Третья часть его космической трилогии, роман «Мерзейшая мощь», — блестящее и убедительное описание антисистемы современности. Миниатюра «Баламут произносит тост» Льюиса — это буквально сводка антисистемной методологии, особенно применительно к образовательным системам.
«Малый народ» — антисистема Нового времени
Все перечисленные авторы в основном касались классических гумилёвских антисистем. Нам представляется, что антисистемы, по преимуществу обращённые ко злу, к небытию, негативно воспринимающие мир, человека в этом мире, антисистемы, стремящиеся освободить от оков мира своих адептов, более характерны для Древности и Средневековья. Антисистемные явления в Новое время проявляются иначе. Во-первых, антисистемы Нового времени, по крайней мере за пределами узкого круга высших посвящённых, негативно ориентированы не на мироздание, а на творение человека, на культуру. Конкретную религиозную систему и порождённую ею великую культуру. Конкретную нацию и созданный ею национальный культурный вариант. Конкретное государство как порождение национальной культуры.
Подобным антисистемам тоже уже много веков. Возможно, первый европейский пример рассматривает французский историк Робер Амбелен в своей переведённой на русский язык книге «Драмы и секреты истории», в главе «Тайный внутренний круг тамплиеров». После публикации книги Амбелена отпадают все сомнения в том, что тамплиеры образовывали своеобразную синкретическую секту-антисистему; что учение этого внутреннего круга состояло из противоречащих друг другу элементов различных религий; что тамплиерство было разрушительно для западно-христианского мира и его культурных порождений — национальных и государственных образований. Эта старейшая неклассическая антисистема была физически уничтожена, как и антисистемы классические. Здесь мы можем подтвердить печальный вывод Гумилёва: антисистема может быть только полностью уничтожена.
Само собой разумеется, люди далеко не всегда были готовы к столь крупному кровопролитию, как тотальное уничтожение адептов антисистемы. Весьма часто антисистемы вытеснялись за пределы страны, государства. В этом случае разрушительное действие антисистемы может сказаться значительно позднее, иногда через много столетий. Уместно отметить, что таким анклавом вытеснения антисистемы во времена Высокого Средневековья была Босния. Разрушительный характер этого европейского захолустья сказался в наши дни.
Все же антисистема, целенаправленно разрушающая культуру, конкретную религиозную систему, конкретную национальную традицию, для Средневековья — редчайшее исключение. Ей открывает дорогу эпоха Возрождения, автономизировавшая ценности. Результатом этой автономизации явился отрыв этики от религиозного учения и, как прямая закономерность этого, отрыв политики, прикладной этики от собственно этической системы, от нравственности. Антиэтичность Возрождения и появление в эту эпоху многих кружков, поклонявшихся злу в более или менее открытой форме, рассмотрены крупнейшим русским философом второй половины XX века Алексеем Лосевым в его «Эстетике Возрождения».
Но наиболее значительными такие системы становятся с XVIII века, с эпохи Просвещения. В Просвещении расцветают пышным цветом антисистемы, воспринимающие негативно часть мироздания, конкретную культуру, например региональную или национальную. Их идеологию легко наблюдать в таких сочинениях видных просветителей, как «Персидские письма» Шарля Луи Монтескьё или «Гурон» Вольтера. Персонаж обладает уровнем цивилизации современных ему французов, говорит на безупречном французском, знает, как вести себя в обществе — и вместе с тем не понимает ничего из культурного комплекса данного общества, а потому воспринимает весь этот культурный комплекс как нелепый, безумный. Владеет техническим уровнем общества, но не воспринимает всё то, что составляет его культурную традицию — монархию и преданность монарху, аристократию, церковь, коммунальные демократические институты и тому подобное, вплоть до бытовых особенностей, бытовых отличий данного народа. Подобные «персы», подобные «индейцы» не встречались на Иранском нагорье или в долине Миссисипи, но зато они в изобилии выращивались в аристократических салонах, философских академиях и масонских ложах.
Рассматривая подобную антисистему, хотя и не зная ещё этой категории, видный историк XX века Огюстен Кошен, занимавшийся историей Великой Французской революции, предложил категорию «малый народ». Этот термин неудачно переводится на русский язык, в котором «народ» — категория этническая. Вероятно, термин Кошена адекватнее по-русски звучит как «малое общество», так как это категория не этническая, даже не социальная, а чисто культурологическая. «Малое общество» — это группа людей с негативным мировосприятием, группа, принадлежащая по формальным признакам к данной культуре, но воспринимающая её негативно, даже с ненавистью.
Интересно, что этот круг можно расширить, обратившись к истории английской революции. Там подобным негативным восприятием окружающей культуры отличались пуритане, английские кальвинисты, составившие ядро и наиболее разрушительную силу этой революции. Но пуритане достигли апогея своего могущества не в Англии, к счастью для английской культуры, а в Новом Свете, где они составили большинство и в силу этого утратили свой антисистемный характер. По принципу разрешённости лжи антисистема «малый народ» вовсе не обязательно должна негативно относиться к самой нации, к идее патриотизма. Французская революция, как известно, проходила под знаменем патриотизма. Вполне достаточно, чтобы вместо реально существующей Франции знаменем патриотов была вымышленная Франция. Чем более пламенно в этом случае адепт антисистемы, адепт будущей революции любит эту вымышленную Францию, тем более пламенно он ненавидит Францию реальную, со всеми её нелепыми, с его точки зрения, традициями.
Нам думается, что подобные антисистемы и подобная антисистемность, ориентированная не на природный мир, не на установления, присущие большинству людей, скажем на семью, а негативно воспринимающие только конкретную национальную культуру, наиболее характерны вообще для Нового времени, вплоть до наших дней.
Господь долго хранил Русскую землю
В истории России мы встречаемся в основном с подобными антисистемами. До XV столетия история русской культуры не знает антисистем. Мощная культура домонгольской Руси, опиравшаяся к тому же на первоклассную цивилизацию, на исключительно высокий жизненный уровень для XI–XII веков, не восприняла антисистемного влияния, несмотря на высокий для той эпохи удельный вес городского населения (а город, несомненно, более удобная среда для возникновения антисистемы), несмотря на широчайшие международные контакты со всеми регионами, где существовали антисистемы. Ни от Византии, ни от балканских славян, ни с Запада, ни из мусульманского мира ничего деструктивного заимствовано не было.
В XIII — первой половине XV века новый этнос — русские, или великороссы, — переживает фазу подъёма. Кроме высокого уровня внутриэтнической солидарности, обычного для подъёмов, Русь слишком бедна для того, чтобы тратить время, силы, мыслительную энергию на отвлечённые построения. И только в конце XV века, накануне создания Российского государства, появляется первая антисистема в виде так называемой «ереси жидовствующих». Это антисистема Нового времени. Она представляла собой, во-первых, вполне организованный кружок, точнее — ряд кружков довольно высокого среднего уровня образованности, что справедливо позволило Дмитрию Лихачеву считать её типичной для интеллектуальных ренессансных кружков. Она была синкретична: название её, родившееся в ту эпоху, более чем условно. Единственно, что и было иудейского в этих группах, — это активное использование талмудической критики Нового Завета. Эти кружки активно прибегали ко всем достижениям оккультизма своего богатого колдовскими увлечениями времени. Они были скептичны, особенно по отношению к своему миру, к своей культуре. И несомненно, претендовали на то, чтобы подчинить своему влиянию всё интеллектуальное ядро, достаточно незначительное в России XV столетия.
Принцип «разрешённости лжи» прослеживается в этой ранней антисистеме убедительно. Первый новгородский кружок был, после нескольких лет существования, обнаружен энергичным архиепископом Геннадием. Участники кружка незамедлительно принесли полное, и, вероятно, внешне выглядевшее необычайно искренним, покаяние и, покаявшись, приобрели свободу от ответственности: архиепископ Геннадий про разрешённость лжи ещё ничего не знал. Это дало возможность новгородскому кружку основать московский и некоторые провинциальные. Но есть и другое применение принципа «разрешённости лжи». Московские еретики активно прибегали к подлогу в пропагандных целях. Так, от них сохранилась и описана историками Казаковой и Лурье Псалтырь, которая по своей структуре, внешним показателям и начальным страницам действительно представляла собой образцовую славянскую Псалтырь своей эпохи. Но по мере углубления в эту книгу вы видите, как псалмы заменяются специфическими текстами, выработанными внутри антисистемы. Таким образом, грамотный, но малообразованный человек читал то, что было необходимо пропагандисту, искренне при этом полагая, что читает Псалтырь.
Интересна аналогия с антисистемой XX века. Автору этих строк довелось видеть в частном собрании в Москве солдатский молитвослов времён Первой мировой войны без даты и места издания. Это действительно молитвенник, и начинается он, как все православные молитвенники, утренними молитвами, молитвой Иисусовой, молитвой «Отче наш». Нас не удивило бы, если бы через несколько страниц в книжке оказалась бы политическая прокламация, — это нисколько не означало бы антисистемного момента, так всегда маскировали свои книги революционеры, те или иные пропагандисты. Если бы, скажем, на седьмой странице обнаружился текст типа «Россией управляет не правительство, а шайка разбойников во главе с венценосным атаманом Николаем II», — это не означало бы антисистемности документа. Вместо этого продолжаются молитвы. Однако каковы молитвы? Через одну, через две — это молитвы о том, чтобы Господь вразумил правителей прекратить братоубийственную войну. Легко представить себе, какое влияние это оказывало на действующую армию.
Однако вернёмся к Позднему Средневековью. На пороге Нового времени Россия встретилась с ещё одной антисистемой, в отличие от ереси жидовствующих, не ввезённой, не импортированной, а разработанной с богатейшей фантазией на местном материале. Речь идёт об опричнине.
Приоритет рассмотрения опричнины как антисистемы принадлежит Льву Гумилёву и Александру Панченко в их замечательном диалоге «Чтобы свеча не погасла». После трудов С. Веселовского, А. Зимина, Р. Скрынникова отпали все возможности рассмотрения опричнины строго в рамках социально-политической истории. Ни социально-экономической, ни социально-политической целесообразности, вообще никакой социальной основы у опричнины не было. Можно считать общим местом работ нашего времени справедливое рассмотрение опричнины как аппарата личной власти тирана. Это тем более легко принять, что Иван IV не только первый тиран в отечественной истории, но и тиран, мы бы сказали, классический, подходящий под все возможные определения тирана, начиная с античных авторов. Менее очевидно, что Иван IV был первым прослеживающимся в нашей истории западником. Это тоже было проанализировано тем же профессором Панченко в соавторстве с Л. Успенским. Но западничество Ивана — вопрос его личного вкуса. Общество и русская культура не были готовы вместить фактор западничества, а тиран не располагал механизмами, которые бы позволили ускорить этот процесс. Иное дело — антисистемность его изобретения. Опричнина была основана на принципе отречения опричников от собственной нации, сознательного и обязательного отречения от семьи. Опричнина подразумевала и отречение от собственного вероисповедания. Достаточно отметить обязательное участие опричника в пародировании монашеской жизни. Опричник, несомненно, готовился к исполнению своих задач в качестве человека, лишённого шансов на прощение. Опричнику не на что было надеяться в вечной жизни. А в XVI веке это было основой жизни любого человека, в том числе любого разбойника. Опричнику, таким образом, после всех отречений оставалось только служение злу. Это осознавалось окружающей опричника социальной средой. Не случайно пародирование названия «опричнина», «опричники» термином «кромешники». Слово «опричь» и означает «кроме». Но вместе с тем «кромешник» — прямо указывает на адский характер выполняемой миссии. «Тьма кромешная» — в славянском тексте Писания.
Весьма сомнительным показалось бы утверждение, что опричники стремились разорвать связи с материальным миром. Однако история опричнины и её соучастников подтверждает, что все они и привели к гибели свою недолговечную антисистему и друг друга в отдельности. Можно считать последним опричником, который был социально уничтожен в результате несовместимости с нормальной жизнью страны и общества, Василия Шуйского — самого неудачного правителя в истории России.
Ереси жидовствующих, приходящейся на фазу этнического подъёма, опричнине в начале акматической фазы, разумеется, не удалось увлечь в деструкцию большую часть русского общества своих эпох. Но историко-культурные последствия существования этих антисистем колоссальны, особенно если учесть ничтожное количество адептов первой антисистемы и относительно небольшое — второй. Речь идет о значительном снижении уровня социальной нравственности к концу XVI века, после двух волн антисистем в России. Тем не менее в XVII и XVIII веках, в эпоху сложения Российской империи, приобретения русской культурой имперского характера, превращения России в несомненный центр восточно-христианской культуры и цивилизации, мы можем наблюдать много интересных явлений, в том числе и парадоксальное сложение феномена «русского западничества», но антисистем мы не наблюдаем. Не наблюдаем до вступления ведущих этносов в фазу надлома.
Русская антисистема XIX века определённо формировалась по описанной Огюстеном Кошеном схеме «малого народа», или «малого социума». Она могла быть включена в те или иные организации или не организовываться. Она никогда не была по-настоящему социально структурированной. Хотя в огромной степени, как и любая антисистема, прогрессировала в маргинальных слоях. Она сложилась в необычайно выгодной для расцвета антисистемы ситуации.
Напомним, что фаза надлома резко снижает внутриэтническую солидарность. Снижает солидарность и внутри суперэтноса, внутри великой культуры. Напомним также, что антисистема могла использовать внутренний раскол этнического поля, тот российский парадокс, который был создан в XVIII веке распространением русского западничества.
Народолюбие, или страсть к босяку
Антисистемные проявления не могут быть объяснены, если исходить только из категорий этнологических, из определения характерных черт фазы надлома как таковой. Антисистема не может быть объяснена западничеством, так как не все представители антисистемы ощущали себя западниками и уж тем более далеко не все западники были носителями антисистемного мышления. XIX век в России был необычайно удобен для распространения антисистемы. Пожалуй, антисистемное мировоззрение первым наилучшим образом описал Достоевский в строках о Герцене в «Дневнике писателя» за 1873 год: «К русскому народу они питали одно презрение, воображая и веруя в то же время, что любят его и желают ему всего лучшего. Они любили его отрицательно, воображая вместо него какой-то идеальный народ — каким бы должен быть, по их понятиям, русский народ. Этот идеальный народ невольно воплощался тогда у иных передовых представителей большинства в парижскую чернь девяносто третьего года».
Негативное отношение к России революционера или радикального реформатора само по себе не свидетельствует об антисистемности его взглядов. Целью революции может быть изменение социальной картины сохраняемого общества и сохраняемого этноса. И тогда революционное мировоззрение не антисистемно, а революционная организация не есть антисистема. Целью революции может быть коррекция или полная смена элиты данного социума. Это удобно для внедрения в социум антисистемы, но само по себе ещё не антисистема. Однако мы видим в России не только негативное отношение к правительству и правящей элите, к сложившейся системе власти. Мы видим устойчиво негативное восприятие национальной традиции, национального уклада, стремление не видеть национальной аристократической традиции, национальной традиции демократической. Видим презрение к нации, то есть презрение к народу в сочетании с болезненно гипертрофированным требованием служения народу. При таком подходе служение народу превращается в служение плебсу. Не только Россия приобретает фантастические черты в умах радикалов, но и русский народ приобретает черты фантастические, черты социальных низов. Несложно видеть, что, когда некий реформатор, радикал рассматривает общество по низшему социальному срезу — это разрушительно для общества, а следовательно, и для этноса. Для этноса болезненна утрата национальной элиты, но это возможно преодолеть. Однако, в случае антисистемного подхода, который нам сейчас открывается, разрушению подвергается уже не элитарная среда, а средние слои общества, которые и являются несомненным фундаментом, опорой любого общества, следовательно, и любого этноса. Заметим здесь неслучайность того, что в интеллигентском сознании XIX века средних слоев в русском народе как бы и не существует. Зажиточный крестьянин, обширные слои ремесленников, складывающиеся с развитием промышленности круги высококвалифицированных рабочих, так называемая «рабочая аристократия», профессионально ориентированная нереволюционная интеллигенция, например инженеры, мелкие, в основном провинциальные чиновники, — всего этого как бы нет. Со времён античных мы встречаемся с двумя основными социальными значениями термина «народ», «демос», «пополо». Подход этнокультурный, при котором «демос» практически идентичен этносу: народ есть нация, и подход социально-стратификационный: если мы отсекаем от народа как самостоятельное целое элиту, аристократию, «всадничество», то неизбежно должны отсекать и низы, плебс, хлопство, пролетариат. Тогда народ — это среднее большинство гражданского общества и среднее большинство нации.
Легче всего увидеть реальность антисистемы XIX века в противопоставлении дворян народу, а во второй половине XIX века — интеллигенции народу. Эта точка зрения, не изжитая в нашем обществе и в нашей литературе до настоящего момента, — результат продолжительного действия антисистемы. Если дворянство или интеллигенция не часть народа, то тогда мы рассматриваем средние слои как часть плебса, отталкиваем базовую и процветающую часть общества к его нижнему полюсу. Одновременно, изолируя элитную, или считающуюся элитной, группу, мы придаем ей черты опричнины, группы, пребывающей вне социума и вне нации.
Замечательную иллюстрацию антисистемного мышления подобного рода наблюдала Е. Кириченко, один из крупнейших отечественных историков архитектуры. Она отмечает, что постройки архитектора Константина Тона, и прежде всего его храм Христа Спасителя в Москве, воспринимались полярно. Высшей бюрократией и радикальными кругами — как символ бюрократической империи, а всем остальным обществом — как олицетворение национальной православной культуры. Антисистема в России не располагалась только в революционных кругах: они были в любой момент времени малочисленны. Но антисистема вольготно располагалась среди интеллигенции, особенно маргинальной, — а мы отмечали, что большая часть российской интеллигенции в XIX веке была маргинальна, — и в кругах бюрократических. Ведь чиновники тоже в значительной степени были маргинальны, и не только потому, что существовало более чем значительное количество низших чиновников разночинного происхождения, а и потому, что в бюрократической системе происходит естественный отрыв её членов от нормальных аристократических или демократических традиций как воспитания, так и существования. Бюрократизированность старой России — дополнительное условие успеха антисистемы.
Известны события «кровавого воскресенья» 9 января 1905 года. Блистательно проведённая эсеровская провокация. Уже давно историки располагают сведениями (блестяще выявленными С. Семановым), что священник Георгий Гапон был действительно провокатором, но провокатором эсеровским и в качестве революционера давно должен был быть реабилитирован. Но гораздо интереснее, что накануне трагедии министр внутренних дел России, либеральный чиновник, любимый общественностью, князь Святополк-Мирский на докладе в Царском Селе на вопрос о положении в столице дезинформировал императора, заверив, что в столице всё спокойно. 8 января Святополк-Мирский точно знал о готовящемся шествии и как министр внутренних дел, по административной линии и от полиции, и как шеф корпуса жандармов. Минимум три источника должны были предупредить министра. Невозможно предположить, что по каким-то обстоятельствам сплоховали все три источника. То есть один из главных, как теперь говорят, силовых министров сознательно спровоцировал трагедию, которая должна была столкнуть в непосредственном противостоянии не правительство с народом, а само государство, монархическую идею и нацию, что и удалось в этой, повторим, блистательно проведённой провокации. Таким примерам несть числа.
Давно отмечены и многие другие антисистемные черты в полуобразованной части общества дореволюционной России. Дело в том, что культурная элита России была почти не затронута антисистемными тенденциями. Если мы обратимся к сборнику «Вехи» 1909 года, то заметим, что революционная и радикально-реформистская интеллигенция (причислим туда же и многочисленное сочувствующее чиновничество) была абсолютно не восприимчива к высшим достижениям отечественной философской и гуманитарно-научной мысли. Мы отметим с вами происходящее в бешеном темпе разрушение семьи, семейного уклада, супружеских отношений в этих кругах, о чём писал Изгоев. Мы заметим, благодаря С. Франку, утопический характер идеологии радикальных кругов и вспомним, что утопии по большей части были связаны с антисистемами XVI–XVIII веков. Возможно, более всего даёт для осознания реальности существования антисистем в России С. Булгаков, благодаря которому мы можем оценить «орденский характер» революционной и радикальной русской интеллигентности (это при отсутствии формальной ее организации). Ну и, пожалуй, самое главное — стремление к небытию, стремление к смерти. Булгаков справедливо отмечает, что подлинным гимном русской революционной интеллигенции был похоронный марш. Если мы сопоставим это с воспоминаниями революционеров, а современному отечественному читателю вполне доступны воспоминания Бурцева и Савинкова, мы получим множество примеров, включая поразительный трагикомический эпизод с террористкой Дорой Бриллиант, которая требовала, чтобы ей тоже разрешили умереть за благо народа. Итак, по крайней мере с середины XVII века в России действует антисистема или группа антисистем, разграничить которые возможно с помощью скрупулёзного исследования. Антисистема не была локализована политически и даже социально. Процесс уничтожения, вытеснения в маргинальные слои, вытеснения в эмиграцию представителей антисистемного мировоззрения, сохранивших свои взгляды, хорошо описан у И. Бунина в целом ряде его сочинений, но прежде всего в «Окаянных днях».
И место им в босяках
И остается один вопрос: о судьбе антисистемы. Гумилёв отмечает, что антисистема, приходящая к власти, меняет знак, порождая чудовищный, деспотический, полицейский режим, но прекращающая деструкцию, став оторванной от социума и этноса правящей элитой. Прямая аналогия подобному поведению наблюдается в русской истории XX века. В сущности, с точки зрения концепции антисистемы ленинский НЭП и сталинское псевдоимперское поведение — одного происхождения: антисистема меняет знак. Можно было довести в рамках чисто антисистемного правления крестьян Поволжья до тотального голода 1920–21 гг. Но дальше нельзя, потому что эти крестьяне должны кормить антисистемщиков, пришедших к власти. Можно было уничтожить офицерство, казачество, лучших защитников Отечества, следуя нормам революционной деструкции, можно было проиграть войну накануне победного её завершения (трудно предположить, что Германия продержалась лишний год по какой-нибудь ещё причине, кроме выхода революционной России из мировой войны). Но дальше нельзя. Нельзя бесконечно разрушать социальную среду, порождающую воинов, ибо государство должно стать крепким и защищать представителей антисистемы, оказавшихся у власти.
Вот прямая аналогия XX века с прорывавшимися к власти деструкторами X–XI веков. Но из аналогии вытекает и необходимость предостережения в нашей сегодняшней ситуации. Потеряв политическую власть в Египте, исмаилитская антисистема породила страшную террористическую машину ассасинов. Антисистема научилась воздействовать прямо на этническое поле, разрушая уже не культуру, не общество, а этнос. На наших глазах в 90-е годы XX века революционная антисистема потеряла власть, и она неизбежно меняет знак. Те, кто были несколько лет назад деспотическими правителями в рамках полицейского коммунистического режима, снова становятся чистыми деструкторами. Думаю, что это наиболее проявилось в событиях 1 мая 1993 года, когда невозможно было не заметить в действиях обеих сторон стремления добиться кровопролития, развития деструкции любой ценой.
Мы полагаем, что нахождение десятков примеров новейшего времени незатруднительно, и не считаем необходимым выходить в область конкретной политологии. Антисистема существует, и она продолжает оставаться с нами. Чудовищная бюрократизация страны в наши дни — её питательная среда. Рецептов излечения от антисистемы нет. Все известные исторические антисистемы были уничтожены путем поголовного истребления их представителей. Вместе с тем трудно не замечать, что современное общество вряд ли готово к массовому кровопролитию, которое для этого требуется, даже если общество осозна́ет наличие антисистемы, что, безусловно, необходимо для избавления от неё. Хотя бы потому, что восстановиться путем возрождения русская культура может только как культура христианская. Общество не согласится на поголовное истребление антисистемщиков не потому, что их жалко, а потому, что террор налагает неизгладимую печать на общественную нравственность.
Тогда остается только одно: обществу необходимо осознать постоянную угрозу деструкторов и маргинализировать их. Вытолкнуть их в социальные низы. Причем это не может сделать государство, даже в лице выборных представителей, это не может сделать судебная система. Маргинализировать деструкторов — политиков, литераторов, журналистов, военнослужащих может только общество в целом. Христианам сказано: «Не убий». И ещё многое сказано в развитие этого синайского тезиса. Но христианам никто и никогда не сказал, что человек, опасный для культуры, для общества, может рассчитывать на что-либо иное, чем самый непрестижный, тяжёлый и низкооплачиваемый труд. И это самая мягкая и терпимая рекомендация, представляющаяся реальной.
***
Эта работа была написана в 1995 году. За это время пришло ясное убеждение, что в наши дни Смута близится к окончанию. Как при Минине. Что мы живём не в России, а в «бывшей РСФСР». И Россия будет такой, какой мы её теперь увидим. Не дай Бог ошибиться!
Комментарий редактора: Текст статьи впервые был опубликован в 1995 году в сборнике «Иное. Хрестоматия нового российского самосознания» под названием «Россия в XX столетии (Диагноз историка культуры)», причём в списке научных и методических трудов В. Л. Махнача за 1993–1996 гг. (рукопись, на 5 листах, с подписью В. Л. Махнача, список заверен подписью тогдашнего заведующего кафедрой истории архитектуры и градостроительства МАрхИ Д. О. Швидковского) данная публикация обозначена как «Россия в XX веке. Диагноз историка культуры». В 1996 году в журнале «Москва» (№1) тот же текст публикуется под ставшим потом «классическим» названием «Диагноз». В 2000 году в авторском сборнике «Очерки православной традиции» вариант 1995 года был опубликован с небольшими изменениями, эта последняя редакция и принята мной как основная для включения в Собрание сочинений. Отличия двух вариантов (1995 и 2000 годов) в следующем: во вступлении и заключении статьи; в разбивке на части, обозначенные подзаголовками — вариант 1995 года имеет разбивку всего на 3 («Русское западничество», «Фаза этнического надлома», «Антисистема»), а в публикации 2000 года таких подзаголовков 16, причём подзаголовки 1995 года были дополнены, при этом подзаголовок «Антисистема» превратился в «Антисистемы в России. Ложь для них праведна», а «Русское западничество» в «Русское западничество. Договоримся о терминах» (таковую «сдвоенную» формулировку я склонен считать редакторской небрежностью, в данной публикации устранённой, о чём см. ниже). Приведу — для наглядности — введение и заключение образца 1995 года. От начала статьи и до слов «В строго научном смысле...» текст, опубликованный в 1995 году, выглядит так (выделено красным): РОССИЯ В ХХ СТОЛЕТИИ (Диагноз историка культуры) Российская деструкция ХХ века и потрясения, которые эта деструкция периодически вызывает, обусловлены тремя основными факторами. На их фоне все прочие факторы (наличие революционных партий, удачные и неудачные войны, участие в коалициях, иностранная помощь, в том числе активная иностранная помощь тем или иным деструкторам) — факторы незначительные, в силу чего в масштабе истории культуры ими можно пренебречь. Первый из трёх основных факторов — вступление русского и нескольких других видных этносов России (т. е. большинства населения страны) в фазу этнического надлома. Через фазу надлома проходят все без исключения этносы. Этнологический фактор для истории культуры — внешний. Он безусловно объективен. Второй фактор — русское западничество. Исторически этот фактор складывался как субъективный. Однако западничество в России начинает свою историю ещё до начала фазы этнического надлома, становится данностью, постоянным фактором русской жизни в акматической фазе этногенеза на рубеже XVII–XVIII столетий, поэтому сейчас этот фактор надо рассматривать как объективный. Третий фактор — наличие в русской культуре XIX–XX веков антисистемы. Антисистемы не имеют иных, кроме деструктивных, проявлений. Они приходят и уходят, пересекают не только национальные и государственные границы, но и границы великих культур. Следовательно, они проходят через историю народов в разных фазах этногенеза и по-разному воздействуют на тот или иной этнос. Антисистемы может не быть, она может «сгореть», границы её бытования в истории не совпадают с этническими фазами, не совпадают они и со временем жизни великих культур. Таким образом, антисистема — фактор субъективный, но от этого не менее реальный в конкретном воздействии на историю народа, культуры, страны. Русское западничество Начнём с него, так как оно сложилось более чем за столетие до вступления русских в фазу надлома, и прежде всего оговоримся, что мы называем западничеством. Далее два варианта текста в основном совпадают (за исключением, как я уже сказал, разбивок на подзаголовки и совершенно незначительных добавлений как в подзаголовках, так и в самом тексте) до предложения «И это самая мягкая и терпимая рекомендация, представляющаяся реальной» включительно. После этих слов и до конца вариант текста образца 1995 года выглядит так: Подводя итог, нам остаётся повторить, что выход из фазы надлома сам по себе требует максимального напряжения всех сил этноса для преодоления упадка внутриэтнической солидарности. Способствующее российской деструкции западничество — это прежде всего проблема образования и воспитания. Наличие этого фактора требует считать образование первенствующей задачей общества и любого государства, которое общество может позволить себе терпеть. Избавление от антисистемы возможно только в условиях восстановления внутриэтнической солидарности и создания первоклассной системы образования в России. И только тогда можно не на полицейском, а на этническом и социальном уровне отсечь и вытеснить антисистему. В данной публикации я, от начала и до конца придерживаясь варианта 2000 года (Диагноз // Очерки православной традиции, 2000, с. 251–308) — за исключением, конечно, коррекции орфографии и пунктуации, — восстановил разбивку текста на три основные смысловые части, согласно варианту 1995 года (в «исправленных» формулировках — это касается раздела об антисистемах, но без «прибавлений», вынесенных мной в качестве подзаголовков), с сохранением и новой, более «мелкой» разбивки. Любопытно, что в 1993 (в декабре), в 1994 и в самом начале 1995 года материал, составивший текст статьи «Диагноз», по частям был опубликован в различных изданиях (информация приводится по списку научных и методических трудов В. Л. Махнача за 1993–1996 гг.): Махнач В. Антисистема // Аналитика и информация, 1993. (Вероятно, бюллетень исследовательского центра «Внешнеполитическая ассоциация» — так называемой «ГРУППЫ БЕССМЕРТНЫХ»; объём статьи — 0,5 п.л.) Махнач В. Антисистема в России // Диалог, 1994, № 11. (Расширенный вариант предыдущей статьи, её объём — 1 п.л.) Махнач В. Западники // Век ХХ и мир, 1994, № 11–12. (0,5 п.л.) Махнач В. Фаза этнического надлома // Русское эхо, 1995, № 1. (0,5 п.л.)